— Да, теперь остается только их вывезти. Пароходом отсюда уже не выбраться. Спустя час после похищения мексиканец оповестил секретные службы. Все отплывающие пароходы находятся под надзором. Через три дня он получит деньги. Мы к тому времени должны быть в глубине материка. — Зачем вы это делаете? — Да, зачем… что за вопрос… Все эти «зачем» и «почему» наводят скуку. — Шпионаж карается очень сурово. — В том-то и штука. Именно поэтому. Характер занятия сугубо случаен. С таким же успехом я мог бы руководить экспедицией в Конго. Но там имеешь дело с одними только неграми, и опасность больше затрагивает внешнюю, физическую сторону, нежели духовную. Там достаточно запастись огнестрельным оружием — здесь нет. Опасность, риск рождают сильные эмоции… Обыватели затерли это выражение, и звучит оно по их милости так убого… Только здесь еще осталось множество напряженных ситуаций, и опасных закавык, и сложностей… все прочее для меня значения не имеет… Ну вот, наконец стало прохладнее… Давайте-ка поедем за город… Уже стемнело, когда Лавалетт далеко на шоссе развернул автомобиль и на полной скорости погнал обратно. Неожиданно фары выхватили из угольно-черной каши мрака известково-белые стены. Лавалетт притормозил: — Кладбище… Вы еще не видели его… За этими стенами лежали могилы, отрезанные от мира эонами вечности. Тысячезвездный купол ночного неба распростерся над ними. Луна была на ущербе, но давала достаточно света, чтобы различить окрестности. Лавалетт взял Гэм за локоть, обвел рукой могилы. — Индийцы верят в переселение душ. Эта идея намного доходчивее, чем россказни наших священников. И все же кладбище неизменно умиротворяет все мысли. Последнее слово всегда за ним. Человек угадывает тщету противоборства и отступается. — Непонятно, — сказала Гэм. Под ее ногой хрустнула ветка. Вздрогнув, она отпрянула. Что-то громко зашуршало. Лавалетт нагнулся — в руке у него была ящерица. Чешуйчатое тельце извивалось меж пальцев, маленькая острозубая пасть вдруг открылась, издав странный квакающий крик. Лавалетт посадил ящерку на землю. — Здесь конец всего. И мы теряем почву под ногами. То, что здесь охвачено тленом, прежде, до нас, дышало и жило, как мы. Примириться с этим нельзя. На такое способен лишь тупица, который понятия не имеет о проблемах своего бытия. Он прячется за стеной почтенных, солидных понятий, а в логике, с какой всякое бытие подвержено смерти, умудряется вычитать закон, который увязывает с несколькими фразами своего символа веры и мировоззрения, тем себя успокаивая. Какой смысл — знать это? Но тот, в ком жизнь струится алым потоком жаркой крови, при слове «смерть» всегда будет стоять на краю бездны. Для кого жизнь безмерна, тот и здесь не ведает меры. — Возможно ли произнести это слово — и не призвать ее? — прошептала Гэм. — Смотри! — Лавалетт оттолкнул Гэм от себя. — Вот ты стоишь здесь, облитая светом, вот твои руки, губы, глаза, и взгляд, и ноги, которые тебя несут… Но там, внизу, уже растет вожделение, тянется к тебе, хочет схватить, ждет, подкарауливает… Оно чудовищно терпеливо… оно — сама земля, которая врастает в твои ноги, зовет, хочет утянуть тебя вниз… она уже разрыхляется под тобой на тысячи атомов… разве ты не чувствуешь, как почва поддается, уступает… ты тонешь… Гэм бросилась к нему, дрожа припала к его груди.
Made with FlippingBook - professional solution for displaying marketing and sales documents online